Сообщений в теме: 59

[Мио]

Ангел Света

У Кэт было чудесное настроение. Она вприпрыжку вбегала на небольшой пригорок, помахивая ивовым прутиком.
Солнце улыбалось ей, цветы качали головками в такт ее веселой песенке, ветер расчесывал золотые колечки непокорных волос и игриво трепал подол широкой юбки, пытаясь отодрать ее от пары стройных крепких ножек.
Кэт была счастлива. Она впервые любила и была любима. Любовь и нежность переполняли все ее молодое задорное существо, а из сердца непрерывным потоком поднимались пузырьки шампанского, разливались по всему ее крепкому, чувственному телу, и собирались в голове большими воздушными шарами, наполненными фантастическими мечтами и желаниями.
С вершины холма, на который Кэт вбежала, отрылся вид на невыносимо синее море, разбивающее белоснежное пенное кружево прибоя о подножье скалы. На скале стоял сказочный замок, где и нашло пристанище счастье Кэт. Прекрасный принц, владелец замка, каждый вечер приезжал и увозил Кэт в свою сказку, где жили только любовь, нежность и наслаждение.
Заметив сверху лодку и своего ненаглядного принца, Кэт подняла руку, чтобы помахать и привлечь внимание к себе задорным окриком, но… рука медленно опустилась, и крик застрял в горле жгучим комом боли. По окоему прибоя бежала навстречу принцу прекрасная девушка, он подхватил ее, со смехом закружил, расцеловал, посадил в лодку и повез к замку.
Мир рухнул! Жизнь кончилась! Зачем жить, когда убита Любовь! Нет, не убита, еще не убита! Она спасет Любовь! Она знает, где и как спасти свою Любовь!
Сначала медленно, потом все быстрее и, наконец, перейдя на бег, Кэт неслась к железнодорожной насыпи, где ревущие стальные драконы возьмут ее с собой и она догонит, обязательно догонит свою Любовь.
Она забралась на высокую насыпь и побрела по шпалам, не слыша и не видя ничего и никого вокруг. Сердце истекало горячими тягучими каплями боли, которая тугой волной разлилась по всему телу и голове, отдаваясь в ушах гулкими ударами.
Она брела по шпалам, убыстряя шаги, и не замечала, что пейзаж вокруг и сама дорога странно начали меняться, превращаясь из оживленной ухоженной магистрали в давно заброшенную и заросшую лопухами и кустарником ветку с ржавыми рельсами. Впереди показался такой же заросший вход в тоннель. Кэт так же отрешенно шагнула в этот тоннель, не слыша пронзительного гудка надвигающейся беды.
Вдруг, чьи-то сильные руки подхватили ее, подняли вверх и стремительно понесли к далекой мерцающей звезде выхода из тоннеля. А сзади с диким ревом и грохотом ее настигал огнедышащий дракон смерти. Кэт потеряла сознание.
Очнулась она на берегу говорливой таежной речки. Вечерело. Высокие кучевые облака окрасились грустным закатным румянцем. Пахло разнотравьем и крепким смоляным духом прогретой на солнце за день хвойной живицы. На полянке, среди высоких сосен стоял деревянный охотничий домик, из трубы вился легкий призрачный дымок. Все дышало миром, покоем и уютом.
Рядом с Кэт стоял высокий сухощавый мужчина в потертых джинсах, грубом деревенском темно-синем свитере и странно-белоснежном длинном плаще, накинутым на широкие плечи, карие внимательные глаза его смотрели на Кэт с любовью и нежностью. Он взял Кэт за руку и повел в дом. В домике стоял полумрак, было тепло и вкусно пахло свежеиспеченными хлебами.
Начавшую приходить в себя Кэт, вдруг посетила дикая мысль. Она резко повернулась и почти уткнулась в грудь шедшего за ней мужчины.
- Вы кто? – со страхом почти вскрикнула она.
- Ангел – просто ответил он.
- Как, ангел, какой ангел? – глупо, не осознавая вопроса, спросила девушка.
- Ангел Света – также спокойно и просто ответил мужчина.
Кэт уткнулась лбом в его шершавый свитер и у нее началась истерика.
Мужчина обхватил Кэт руками и, прижимая к себе, гладил ее по взлохмаченной золотой головке, тихо что-то нашептывая на ушко. Когда ее начал бить нервный озноб, он стянул свой плащ и укутал девушку им с ног до головы. Наконец, рыдания стали затихать и только отдельная фраза периодически повторялась между всхлипами:
- Он убил любовь.
- Не плач, Кэт, - сказал Ангел,- Любовь нельзя убить, Любовь – бессмертна и неиссякаема как Божий свет.
Наконец, истощенная нервными страданиями и истерикой девушка, стала засыпать. Мужчина уложил ее на широкую скамью, укутав шерстяным одеялом.
Кэт засыпая, конечно понимала, что это никакой не ангел, а просто местный охотник, случайно спасший ее от поезда. И совсем уже самым краешком уплывающего сознания, Кэт вспомнила, какой у охотника странный тёплый, нежный и чуть светящийся в сумраке белоснежный плащ из крохотных перьев. Но в этом она решила разобраться завтра и крепко уснула.
Ангел с нежной улыбкой немного посмотрел на засыпающую Кэт, поправил плащ и пошел на свое рабочее место в конец тоннеля спасать тех, кто не верит в бессмертие Любви.

[Мио]

Про воздушные шарики и 1 мая.

Все! Счастье наступает завтра. Завтра я стану не просто девчонкой, а полноправной школьницей с гордым именем Первоклассница.
В прошлом году меня не взяли в школу, потому что до 7 лет мне не хватило 4 месяца и я, проплакавши несколько дней, стала тайком ходить вместо садика, в который меня отправляли самостоятельно ввиду близости его к дому, в «школу». Я тащилась за весело щебечущими первоклашками до ворот школы, ошивалась там по окрестным дворам часа три, затем вместе с ними шла домой с завистью слушая рассказы их о школьной жизни. Возвращаясь, вновь ревела, благо дома до вечера никого не было.
Так продолжалось до тех пор, пока воспитательница, встретив маму, не поинтересовалось, не болею ли я, т.к. уже почти неделю не хожу в садик.
Мамой были проведены воспитательные работы словесно-физического действия, и свобода передвижения моя была ограничена. Обида потихоньку стала утихать, а потом сменилась бурной радостью.
Мы опять собирались переезжать к папе далеко-далеко почти-что в Китай.
Папа уехал несколько месяцев назад в казахский город на китайской границе с весело-загадочным названием Текели и теперь звал нас туда. Начались многодневные сборы и пакование багажа под неумолчно-радостную, придуманную мной считалочку:
тели-тели-текелели к папочке мы полетели,
полетели полетели к папе в теки-текилели.
Долгая дорога на поезде по лесам, полям и о, чудо – горы! - невозможно огромные, непостижимо прекрасные и загадочные! Этот детский восторг перед горами я сохранила на всю жизнь.
Все лето мы прожили в огромной палатке начальника партии в горах, пока в городке достраивался финский домик для нас. Вела себя я там очень и очень прилично, потому что отцу была дана страшная клятва, не отлучатся за пределы лагеря в пределах видимости под страхом остаться на второй год дома.
Впрочем, меня это не сильно напрягало, так как пространство было довольно пространное, но безопасное. Со мной постоянно находились две огромные овчарки Памир и Алтай, и старый повар экспедиции Пал Палыч или просто Палыч, хозяин собак, которые и стали лучшими моими друзьями.
Друзья-то друзьями, но когда я делала попытки проникнуть на запретную территорию за пределы лагеря, они намертво становились на моем пути.
Когда я первый раз убедилась в непроницаемости некоего барьера, поняла процедуру, которую Палыч проделал в тот день, когда папа вручил ему бразды правления над своей рыжей бандиткой со словами: под твою полную ответственность.
Палыч, взяв меня за руку, провел по периметру всей территории, объясняя по пути куда я не должна ходить и почему, собаки трусили рядом, радостно налаживая контакт со мной. Закончив полностью обход и убедившись, что я «честное первоклассное» все поняла, Палыч повернулся к собакам и твердо сказал – Не пускать! На что лично я не обратила никакого внимания в отличии от Памира и Алтая. Они свято до конца выполняли волю хозяина.
И вот, наконец, домик достроен, обустроен, приобретена школьная форма, учебники и все что нужно для счастливой первоклашки. В каждый свой приезд к нам в горы, мама держала строгий отчет передо мной сколько, чего какого цвета и качества было накуплено школьного счастья.
31 августа мама приехала забирать меня. С каждым рабочим партии я прощалась персонально, была затискана и обцелована до невозможности, клятвенно обещав каждому учиться только на пятерки, слушаться учительницу и не хулиганить в классе. Палыч и собаки вообще утонули в моих слезах. Несколько раз я пыталась выяснить нельзя ли их забрать с собой – не вышло.
Пока мы прощались-собирались, наползли тяжелые тучи, и началась настоящая буря с ветром, ливнем, грозой и огромными страшенными молниями. Буря продолжалась всю ночь. Утром пришлось ждать пока схлынут горные ручьи, потом долгий осторожный спуск.
Как я и боялась, мы опоздали. Злая и зареванная я оказалась в школе в начале второго урока и директор, открыв дверь, ввел меня в класс.
- Здравствуйте, дети, я привел вам новую ученицу, её зовут Люда.
- Нет! – упрямо набычив голову, произнесла громко я.
- А как тебя зовут, может я не расслышал твою маму?
- Людмила.
- Но это одно и тоже, – усмехнулся он, - впрочем, разберетесь. И ушел.
Откуда ж было знать этому толстому узкоглазому дядечке, что с тех пор, как в три года отец объяснил мне значение имени Людмила (древнеславянское людям милая, любимая людьми), я категорически отказывалась откликаться на любые производные от этого имени.
Я подняв голову, впервые оглядела класс. На меня уставились 30 пар черных глаз и у всех учеников были черные волосы. Класс оказался национальным: казахи, корейцы и китайцы и только три или четыре светло-русых головки мелькало в этом черном море.
Неожиданно для себя, я заулыбалась на все свои белоснежные 32.
С задней парты раздалось восторженное : кун кыз бала!
Улыбку мою ветром сдуло, я гордо и громко заявила – Сам такой!
Все засмеялись.
Подошла маленькая худенькая седая, строго одетая учительница и положив теплую руку мне на голову, сказала:
- Тлек назвал тебя солнечной девочкой, Людмила. Меня зовут Ирина Тимофеевна, надеюсь мы подружимся – и посмотрела на меня мудрыми и любящими глазами, такой вселенской любви в глазах, я больше за всю жизнь ни у кого не встречала. Она повела меня к той задней парте, ибо мест больше нигде не было, к тому самому Тлеку, чем и была решена его участь на весь оставшийся период моей жизни в этом городке, участь преданного рыцаря и верного портфеленосца.
Надо сказать, что учится мне в 1 классе не понравилось, т.к. оказалось, что учить меня просто нечему. Я читала бегло (научилась в 4 года самостоятельно), считала в пределах сотни, складывала, отнимала и грамотно писала, но маленькими печатными буквами и довольно быстро, знала наизусть все сказки Пушкина, не говоря о других детских писателях. Единственная задача учительницы была научить меня писать прописью, и чистописание стало моей каторгой.
Первое время, когда мне надоедало сидеть и писать эти бесконечно круглые буквы, которые все равно выходили с углами, я нарочно ломала перышко или опрокидывала чернильницу. Учительница прилепила чернильницу в углубление сургучом и запаслась целой упаковкой перьев, выдавая каждый раз новое взамен «нечаянно» сломавшегося.
Если уж становилось совсем невмоготу я вставала посреди урока, собирала все богатство принесенное в портфеле и в карманах, и разложенное как в моем отделении парты так и в Тлековском.
А богатство было знатное: камни, камешки, каменюки разных цветов и форм, оправдывали гордое звание дочери геолога, рогатка обязательна и не одна (а нафига тогда камешки), маленький деревянный ножичек с драконьей ручкой в деревянных же ножнах (прощальный подарок Палыча) - предмет наибольшей моей гордости и зависти всех пацанов класса и еще куча всяких остро необходимых для меня вещей. Ну и конечно школьные принадлежности, которым уже почти не оставалось места в этом хранилище знаний.
Собрав портфель, я молча подходила к столу учителя, протягивая дневник. Она, вздохнув, но так же молча, писала в него все мои прегрешения, и я отправлялась домой. Но делать это я старалась, когда папа бывал дома, потому что мама, воспитанница детдома, а потом приёмыш деревенской колдуньи, была горяча в гневе и скора на расправу.
Потом Ирина Тимофеевна изменила тактику. Она давала мне какую-нибудь интересную книгу читать во время уроков, объявив всем, что в конце уроков я перескажу содержание всему классу.
Вариант оказался беспроигрышный. Была обезврежена самая большая и непредсказуемая опасность учебного процесса.
Читать я очень любила, любила даже больше своего драконьего кинжальчика, который только благодаря категоричному маминому «нет!», оставался в тайниках портфеля, а не на моем поясе, как у папы в горах.
Все уроки я читала запоем, а в конце последнего наступал мой звездный час. Это точно был театр одного актера. Я не просто пересказывала, я жила там, в этой книжке, вместе с героями дралась, убегала и догоняла, спасала и карала. По ходу действия, я могла вдруг вплести в канву рассказа нового героя или придумать новую ситуацию. Играла самозабвенно, иногда повествование не укладывалось в отведенное время и переносилось на следующий день, создавая интригующий момент и являясь определенным стимулом в творческом процессе обучения всего класса.
Учеба пошла. За год было много чего смешного и трогательного. И вот скоро конец учебного года, последние деньки перед Первомаем. На улице как будто лето, жара, все цветет и пахнет. И везде продают мороженое и воздушные шарики к празднику.
Тлека от меня отсадили, чтоб не отвлекался во время уроков. Учился он слабо, зато дрался хорошо и, как истинный рыцарь, не раз прикрывал собой свою задиристую «кун кыз балу». Посадили рядом со мной тихоню и отличницу Нурилю, с которой несмотря на ее тихонестоть, я быстро нашла общий язык.
На одной из перемен мы накупили с ней разноцветных воздушных шариков по 3 копейки за штуку, аж 13 штук, на 30 коп моих и 10 Нурили. Придя в класс Нуриля потребовала сдачу, ну а фик ее знает куда эта копейка могла деться. Тогда она потребовала, раз я украла у нее денюжку отдать половину моих шариков. Слово «украла» привело меня в ступор. Вдруг, сразу успокоившись, я сгребла все свои шарики и подвинула к ней, при этом грозно, угрюмо и очень тихо сказав: - уходи с моей парты. Девочка, опасливо на меня поглядывая, сложила портфель и встала посередине прохода, т.к. пересесть было некуда, все места заняты.
В это время прозвенел звонок и вошла учительница:
- Нуриля, садись на свое место, начнем урок.
Нуриля втиснулась на самый краешек парты, стараясь занять как можно меньше места. Я сидела насупившись, строя страшные планы мести на после школы. Затевать скандал при любимой учительнице мне не хотелось.
Нуриля вытащив все шарики и пересчитав, 5 подвинула ко мне, потом, вздохнув, добавила еще 2, я резко двинула их обратно, затем она, еще раз вздохнув, оставив себе три, опять подвинула их ко мне, я с силой отбросила кучку назад и, конечно, она упали под парту.
Нуриля полезла собирать и, вдруг, ей пришло в голову попробовать надуть один из шариков. Сидя на корточках под партой она начала тужится выдувая шарик. И тут меня осенило, план мести был готов. Зная ее трусоватость и пугливость, я приготовила к атаке ручку с пером. Как только шарик достиг величины для эффективного взрыва, я ткнула его.
В тишине класса прозвучал выстрел, следом крик и глухой падающий стук около доски. Кричала Нуриля, упала в обморок Ирина Тимофеевна.
Я ринулась к учительнице и подсунула ей под голову свой портфель (видела в партии, так делал папа, когда один рабочий упал от жары в обморок). Тут на крик и ор класса заглянула уборщица, тут же появился директор и врач. Ирину Тимофеевну физрук, взяв на руки, как пушинку, унес в медпункт. Когда он уходил, тоненькая рука моей любимой учительницы безжизненно свисала, качаясь в такт его шагов.
Тогда-то и появилась в дневнике та знаменитая запись:
«"НАСТАИВАЮ, чтоб в школу явились ВСЕ родители НЕПРЕМЕННО. Ваша обожаемая Людмила довела учителя до обморока. Директор школы Кудайбергенов».
ВСЕ, это значило не только папа, который и ходил в основном урегулировать мои школьные конфликты, но и мама. Узнав характер моей мамы поближе, Ирина Тимофеевна никогда не приглашала ее для воспитательных целей.
Меня отправили домой за родителями, но я не ушла до тех пор, пока продравшись через какие-то колючие кусты к окну медкабинета, не увидела, что Ирина Тимофеевна жива здорова и энергично отмахивается от какой-то ватки, которую врачиха всё норовила сунуть ей под нос.
В душе моей заиграла музыка и, размахивая портфелем, я понеслась домой, но не прямой дорогой. А был у меня кружной захватывающий маршрут полный опасности и приключений. Городок прорезало пополам глубокое и узкое ущелье, по дну которого протекала бурная река Текелинка, становящаяся похожей на ревущего тигра в сильные дожди, и через ущелье над рекой был переброшен подвесной мост. Канаты, дощечки, ветер, качка, некоторые дощечки отсутствовали. Было классно забежать вперед стайки девчонок на середину, дать им немного пройти и раскачать мост. Так неожиданно я и лишилась своего первого портфеля. Но чудо было – свой любимый кинжал я в тот день оставила дома, Мама, в очередной раз наводя ревизию, выкинула все богатство, а кинжал спрятала у себя в шкатулке, сказав, что вернет его Палычу, потому что я не оправдала его доверия. Услышав это, я сразу повеселела – моему сокровищу ничего не грозит, Палыч ни в жись не поверит такому оговору своей любимицы.
И вот второй портфель я несла на сознательную казнь, рассудив, что отдельно дневник потерять вроде бы как нельзя, а потерять вместе с портфелем вполне со всяким может случится.
Вытащив предварительно свою драгоценность, я громко и покаянно сказала: - Прости папа, прости мама, я больше никогда в жизни не буду прокалывать воздушные шарики и пугать людей. И потом, школа уже почти закончилась, на второй класс надо уже все новое. И с легким сердцем пустив портфель в долгое плавание по Текелинке, в припрыжку побежала домой.
А дома меня ждал сюрприз, вернее два сюрприза. Приехал с гор папа, что было большим плюсом в данной ситуации. А второй сюрприз в количестве пол-класса сидел за нашим круглым обеденным столом и пил чай с вареньем и сушками.
Хитрый директор, решив подстраховаться, написал записку моим родителям, назначил пару почтальонов, к компании еще присоединились добровольцы, но оказалось никто не знает где я живу. Неожиданно Тлек вызвался проводить до моего дома. Проводил. На другой конец города и там сбежал от них. Но Текели это не Москва, а язык до Киева доведет.
И вот эта шумная компания пила чай за нашим столом и взахлеб рассказывала: «Кааак бабахнет, кааак заорет, Ирин Тимофевна трааах, упала, директор орал, врачиха кричала, Ирин Тимофевна умерла не совсем как-то…»
Проводив компанию, мы поужинали в гробовой тишине. Затем родители, поставив меня напротив, потребовали объяснений.
Я взахлеб, со слезами рассказывала, глотая слова и целые предложения про шарики, про копейку, про воровку, про грабительский дележ и про качающуюся беспомощно руку Ирин Тимофеевны. Разбирательство дошло до портфеля. Выяснив последнее место его упокоения, мама пришла в ярость. Были потребованы клятвенные обещания извинений перед учительницей и подругой. И если с первой клятвой проблем не возникло, то на обещании извинения перед Нурилей дело застопорилось намертво.
- Не буду! Ответ был один и надежд на другой вариант никаких.
Терпение мамы лопнуло, она подвела меня к углу и повернув лицом к стене, сказала: - Будешь стоять до тех пор, пока не согласишься. Я стояла два часа, потихоньку отколупывая и съедая известь со стены. Выключив свет, родители сделали вид, что заснули, мама даже попыталась всхрапнуть. Я молчала. Прошло еще какое-то время и я трагически заявила:
- Спите, спите, завтра вы на работу уйдете, я возьму ножик и зарежусь.
Иэх! Мама пружиной взвилась с постели. Был включен свет, принесен огромный нож (откуда он такой только у нас взялся, потом я такие видела в магазинах им масло отрезали от большущего брикета) и выдвинуто требование резаться сейчас, сию минуту, чтоб она могла здесь все убрать, выкинуть на помойку, вымыть и спокойно потом спать.
Картина, достойная фильма ужасов тот час нарисовалась в моем воображении и я забилась в истерическом плаче.
Подхвативший меня на руки и крепко прижавший к себе отец, стал что-то тихо бормотать мне на ушко, шагая по комнате из одного угла в другой и укачивая меня, как младенца. Так я и заснула на его руках, а во сне видела качающуюся беспомощно руку Ирины Тимофеевны.
Через пару дней я весело ехала на папе в первых рядах первомайской демонстрации, еле удерживая в руках связку огромных, удлиненных в перетяжку, разноцветных воздушных шаров.

[Мио]

Спящий Ангел

Ты, видимо, за день, мой Ангел,
очень сильно устал,
Я приходила к тебе, любимый,
ты крепко спал.
Колечки трогала волос седеющих
на висках,
Губами вновь прикасалась к родинкам
на щеках.
Мой пальчик дерзко пропутешествовал
по кромке губ,
Ты улыбнулся во сне печально,
мой милый друг
Что снится Ангелам июньской ночь,
никто не знал...
Я приходила к тебе, любимый,
ты крепко спал.

Я тебя не люблю

Я тебя не люблю -
Я тебя обожаю.
Я слова для тебя
В диком поле сажаю.

Пусть растут на приволье
В океане безбрежности
Колокольчики Веры,
Одуванчики Нежности.

На ромашке Надежды
Я Судьбу нагадаю...
Я тебя не люблю -
Я тебя обожаю.

[Мио]

Про сахарную голову.

Родители – геологи, каждый полевой сезон, сплавляли драгоценную свою дочу в большое село под Самарой, в то время сменившей пол и пребывающей в мужеском образе Валериана Куйбышева.
Воспитание бабушки, беззаветно любившей свою рыжую «оторву», сводилось: около полудня вытащить меня из постели, умыть, накормить, переодеть, добродушным голосом отчитать за вчерашнее, позавчерашнее и завтрашнее и выпустить в МИР.
Мир был огромен, прекрасен и жутко интересен.
Шесть длинных, широких деревенских улиц, с садами, огородами и погребами ограничивала река Кинель – это был НАШ мир. За рекой эти улицы продолжались, но это был запретный ИХ мир, на который мы, иногда совершали набеги, а затем принимали ответных визитеров.
Приезжая городская девчонка с содранными локтями и коленками имела неоспоримый авторитет у деревенских пацанов.
За то, что отец геолог – «ветру и солнцу брат».
За то, что брат – летчик, ну почти летчик (поступил в летное училище).
За то, что приезжает каждый год и почти что СВОЯ.
За то, что не трусит, не ноет, как девчонка, лихо гоняет на велике, не жадина, умеет удить рыбу, выливать сусликов, драться, не ябедничать.
И главное, за то, что в этой рыжей, вечно лохматой головке кипел незатухаемый вулкан идей фантастических, непредсказуемых, которые она же первая и кидалась, сломя голову, приводить в исполнение.
Играли мы обычно в бабушкином огромном полузапущенном вишнево-яблоневом саду, который был отдан в полное наше распоряжение с условием не ломать ветки не плевать, куда попало косточки вишневые, которые по весне прорастали по всему саду щетиной.
На краю сада стоял большой сарай, где хранился ненужный хлам и садовый инвентарь – это был наш командный пункт, где собирались советы и разрабатывались стратегические планы.
В углу сарая стоял старинный окованный позеленевшей медью сундук, заваленный, чем попало. И простоял бы он еще сто лет, если бы пиратам не понадобился сундук для сокровищ. Общими и немалыми усилиями он был вытащен на середину и торжественно открыт мною, как хозяйкой.
Вау! Обалдеть! Крышка открывалась и закрывалась с музыкой, а на внутренней стороне было наклеено множество картинок – томные тетки в смешных шляпках и длинных платьях, дядьки в длинных шляпах, пиджаках с двумя хвостами и палками в руках выглядывали из окошек виде сердца, всякие толстые младенцы с крыльями и много чего другого в нашем детстве еще не виданного.
Бесконечно долго мы развлекались крышечной музыкой и ухохатывались над уморительными картинками. Затем попытались вытащить лежащий в сундуке предмет завернутый в мешковину. Усилиями двух самых сильных мальчишек предмет достали, поставили на крышку сундука и развернули из мешковины.
Перед нами предстал слегка желтоватый, высокий, закругленный сверху конус чего-то непонятного. Исследования на ощупь, колупание и запах ничего не дали. ЭТО было каменным монолитом без запаха.
Тогда я, как ответственная за эксперимент хозяйка ЭТОГО, применила самый верный способ известный еще пещерному человеку – я ЭТО лизнула. Все, начало было положено. Видимо, правда, что любопытство Евы сгубило мир.
Нализавшись вволю, до отвала, в первый раз, мы решили, что каждый день такое счастье – это слишком жирно, (о, мудрость детства!) будем лизать в особо тяжелых случаях, как то: победа заречных над нами, в дождливые пасмурные дни, когда особо не погуляешь и в мой отъезд.
В день моего отъезда, последний раз нализавшись, мы бережно заворачивали ЭТО в мешковину, укладывали в сундук, который задвигали в самый дальний угол и заваливали рухлядью. Нам казалось, что ЭТО не уменьшается и не исчезнет никогда, что ЭТО будет вечно.
Так продолжалось два лета и половину третьего. Осенью и зимой рыцари мои свято хранили верность дружбе и не поддавались на искушения.
В середине третьего лета, не помню уж по какой причине, неожиданно нагрянули родители и остались гостить надолго.
Свободу мою существенно урезали и стали пытаться привить мне хозяйственные навыки – помогать родителям в приведения дома и сада в относительный порядок.
Сижу на кухне на табурете, поджав под себя ноги, и наблюдаю, как бабушка крутит на лист плюшки. Русская печь уже с утра протоплена и скоро оттуда заструится восхитительный запах бесподобных, больше нигде и никогда не пробованных, бабушкиных плюх.
Бабушка ворчит, что наконец-то Енька добрался до сарая, хоть маленько разберет его. Вслушавшись в ее говор и осознав надвигающееся горе, вихрем рванула к выходу и уткнулась в дверях во входящего отца. Он держал в руке увесистый округлый булыжник бело-желтоватого цвета, отполированный нашими языками до зеркального блеска.
Бабушка долго глядела не него, вначале непонимающе, затем печально-вспоминающе, и, наконец, заплакала и обессилено присела на табурет, опустив руки в муке на колени.
Первый раз, увидев плачущей свою дорогую бабулю, я тоже заревела в голос и уткнулась ей в колени, целуя старенькие руки. Мне было страшно и больно не за то, что накажут, а за то, что бабушке больно и бабушка плачет.
Кое-как, успокоив нас обеих, отец выслушал моё всхлипывающее покаяние, затем молотком разбил булыжник, который в изначальном своем состоянии носил название сахарной головы, на большие, с кулак, куски и велел мне раздать их своим друзьям. Что я и сделала, оставив себе один кусок, правда, самый большой, но который, почему-то больше ни лизать, ни чай попить с ним, не хотелось. Этот кусочек детства я хранила много лет, пока, к сожалению, при очередном переезде, не потеряла его.
Однажды, уже став достаточно взрослой, я поинтересовалась у бабушки, почему она плакала, неужели жалко стало сахара.
И она рассказала, что эта сахарная голова – память о муже, моём деде, который в двадцатые голодные ушел в город на заработки, вернулся через три года совсем больной без ничего, и только эту сахарную голову донес до своих пятерых полуголодных детей. На другой день, после приезда умер. Вначале она забыла об этой голове – не до того было. Затем ее посетила мысль, а вдруг дети заразятся, ведь неизвестно от чего отец умер. И так как такую драгоценность выкинуть ни одной деревенской женщине даже в голову не придет, она была запрятана далеко и надолго и благополучно забыта.
Вот такая история о забытой сахарной голове.

[Мио]

Первая Любовь

«Дни без тебя - столетия,
Июль без тебя - январь,
Без тебя и солнце не светит,
Без тебя соловей - глухарь»

Тихо твержу, как молитву,
Четыре этих строки,
Иду по лезвию бритвы
Стыдливости и Любви.

Выпиты очи до донца.
Ниточка между бровей.
Ты – моё ясное солнце,
Нет тебя в мире милей.

Шума не слышу я в классе
Если подходишь ты вдруг
Голос твой звОнок и ясен,
И трепет в касанье рук.

Вечером ждешь у калитки
Под колдовскою луной.
И нет чудеснее пытки,
Чем целоваться с тобой.

Сладкие губы малиной
Прижались к моим губам,
Ласковых слов паутина,
Воля бесстыжим рукам.

Ты моя боль и отрада.
Завтра – надежда, как плеть,
Лбом упираюсь в прохладу
Умывальника старого медь.

Под утро смыкаю веки
От грохота сердца в крови -
Плотину прорвали реки
И я купаюсь в Любви.

«Дни без тебя - столетия,
Июль без тебя - январь,
Без тебя и солнце не светит,
Без тебя соловей – глухарь»

Эти заветные строчки,
Вновь я твержу в полусне.
Шестнадцать тебе, и точка!
И лишь четырнадцать мне!

[Мио]

Осколки слов

Я слова наколю
про запас
поленницу,
будет мне
привет от вас –
не безделица.
Занесу с мороза
слов беремя
с топотом,
сброшу их с руки
в ваше время
с грохотом.
От лучины
огонь запалю
обрывками снов,
и тихонечко
песнь запою
без слов.
Из вчера
лучистые искры
летят пусть
и развеют
треском колючим
мою грусть.
Не случилось,
не встретилось,
не сбылось пока.
Эхом, далеким
отозвалось
из далека.
На стекле
морозном –
узоры,
между нами
годы, горы
и споры.
Оглянись,
к окну подойди:
луна, волки…
Миг -
и на полу
слов осколки.

[Мио]

Про бабушкины хлеба.

Бабулечка у меня пекла такие! хлеба. Рано, рано утром по избе расползается такой духмяный дух, что будил меня, меня, которую в обычные дни невозможно было разбудить почти до обеда. Я соскальзывала с высоченной перинной постели на голые некрашеные, чисто выскобленные до яичной желтизны половицы и с закрытыми глазами шлепала босыми ногами на запах в кухню и утыкалась, не видя, в подол бабушке. Она, ласково причитая, садила меня на высокий стул, запах становился сразу невыносимо-едательно-вкусный. Я открывала глаза: прямо передо мной на вышитом красными узорами льняном полотенце лежали три черных больших каравая с хрустящей корочкой, с мелкими потрескавшимися дорожками на ней, исходящие остаточным жаром. Аромат был такой, что я не успевала сглатывать слюнки. Бабуля, обжигая пальцы, отламывала мне приличную горбушку, пододвигала кружку парного молока и начиналось едательное действо. Я отщипывала от горячей горбушки крохотные кусочки, клала их в рот, некоторое время держала на языке и только потом проглатывала. И постепенно вся я наполнялась запахом ржаного поля жарким августовским летом, после только что прошедшего дождя. Эту горбушку я могла смаковать целый час, потом залпом выпивала молоко и вихрем срывалась на улицу, где меня ждал чудный мир детства.

[Мио]

Почти по Басё )))

О, руки твои -
крылья ночной бабочки,
коснулись ланит.

Роса уст твоих
напоила любовью
сухое горло.

Дыханье утра
ароматом диких трав
проникло в меня.

Сердечко твоё
истекло в душу мою.
Мы - одно из двух.

Бабочка счастья
коснулась нечаянно нас.
Прилетит ли вновь?

Нежности чары
никому не разрушить.
О, память - замри!

[Мио]

Хокку с русской душой

Краешек солнца
Над домом взошел твоим.
Кошка на крыше.
--------
Рожицы окон
Смеются умытые.
Тише вы, тише.
--------
Спит мой соколик,
Не знает доли своей,
Счастья не слышит.
---------
Мимо иду я,
Венок полынный на мне.
Кукушка поет.
--------
Запах полыни,
Капли росы на ногах.
О, Милый придет.
----------
Пришел, очи долу,
речь ведет о разлуке.
Да, будет гроза.
-------
Тучи на небе
первые капли уже.
Полыни слеза.

[Мио]

Про то, как я ходила замуж.

Про то, почему я не хотела и не выходила замуж до 32 лет будет отдельный рассказ, возможно. Но я твердо знала, что замуж не пойду никогда и мне это не надо совершенно.
На метеостанции и, в рядом стоящем якутском поселке с тысячей жителей, большая половина из которых дети, все знали дуг друга в лицо, по имени отчеству и по кличке. Кличка в данной местности атрибут необходимый, полноправно заменяющий фамилию,
т.к. самих фамилий на такое количество населения было всего пять и нередко можно было трижды за день поздороваться с Ботулу Христофором Николаевичем с разными лицами.
Клички, как и все народное, были хлесткие, яркие, точно выражающие суть человека, или какую-то необычную его черту, попадали что называется: не в бровь, а в глаз.
Пришлого населения, в основном русских, было мало – 10 человек на метеостанции и человек 10-12 в поселке, несколько учителей, продавцы, почта, маленький аэропорт, дизельная электростанция.
Если новичок приживался в поселке, то через некоторое время он тоже обзаводился второй фамилией, а если у него долго не было клички – верный признак того, что скоро уедет.
И только я, прожив в этом поселке 13 лет, так и не обзавелась полноценной кличкой. И взрослые, и дети обращались ко мне по имени отчеству, а за глаза называли ласково Людоськой, звук ч в якутском так умягчался. По имени отчеству было принято называть всех, даже очень молодых, и не только приезжих, но и местное население так общалось между собой.
Появилась я в поселке на пике своей молодости, в 25 лет. За веселый нрав, за любовь к их вечно сопливым детям, за уважительное отношение к старикам и не знаю еще за что, но через пару месяцев я была признана «своей» и стала опекаема не только руководством совхоза и сельского совета, но практически всем старшим населением.
Даже с работниками станции я дольше налаживала контакт, чем с жителями поселка.
На станции жили 4 семейные пары, вечно под шофе дизелист Петрович с кучей жен и детей в поселке и я, молодая, не уродина и подозрительно одинокая особа. Женское население насторожилось, мужское приняло стойку. Напряжение длилось с полгода, пока жены не убедились в моей благонадежности, а мужья в неприступности.
Так счастливо я прожила до 32 лет, периодически отражая атаки претендентов на моё сердце и тело, так же периодически привозимых с материка то директором совхоза, то парторгом, то председателем сельсовета, поставившими своей задачей облагодетельствовать меня мужем.
Весна. Середина мая. Воскресенье.
По рации передали, что из Хатанги будет пролетом самолет с каким-то проверяющим и нужно срочно этим рейсом отправить пробы грунта и воды. Не опаздывать, ждать не будут.
И вот, заслышав гул самолета, я несусь во весь опор на снегоходе, выжимая из него крейсерскую скорость на ледовый аэродром. Съезжая с горки на полной скорости на лед, резко крутанула руль вправо, и по всем законам инерции, полетела кубарем по прямой, а мой, освободившийся от седока конь, лихо помчался, заворачивая за мыс.
Сидя на льду, я обреченно смотрела на удаляющееся красное пятно и понимала, что с самолетом я пролетела, т.к. «Аннушка» уже шел на посадку и до него, как минимум километра полтора.
Вдруг неожиданно, непонятно откуда взявшаяся мужская фигура с конца мыса бросилась наперерез и взнуздала моего коника. Развернувшись, незнакомый мужчина подъехал ко мне, я села сзади и мы все-таки успели к самолету, собиравшемуся уже взлетать.
Доехав до поселка, я попросила остановиться, дальше я сама, стала благодарить и прощаться, разглядывая такого шустрого и явно пришлого джигита. Попытка довезти меня до станции была пресечена на корню.
Джигит и правда был не дурен, под 2 метра, широкоплеч, глаза на весеннем ярком солнце и ослепительном снежном отражении были аквамаринового цвета с длинными девчачьими ресницами, возрастом определился около 40., а усы – вах! краса и гордость.
Уже я собралась седлать своего коника, как вдруг слышала фразу:
- Выходите за меня замуж.
Все понятно – очередной привоз моих попечителей, тем более вижу его впервые. А впервые ли? Что-то знакомое и призрачное мелькнуло в сознании полуузнаваемое, но не осмысленное, и пропало.
Повернувшись к нему и еле сдерживая смех, серьезно так сказала:
- Сегодня никак нельзя. Сельсовет по воскресеньям не работает. Приходите завтра туда часикам к 12, паспорт только не забудьте.
И лихо дав круг вокруг него, смеясь уже в голос, покатила домой.
Понедельник. Выходной. Валяюсь после обеда на диване с дореволюционным изданием «Астрологии» Запрягаева, нежданно-негаданно нашедшейся в книжном завале на чердаке.
Пришла дежурная и позвала меня к телефону-вертушке, такое военно-полевое чудовище, которое надо долго крутить и очень громко кричать. У нас им были соединены метео-порт-почта-администрация-директор совхоза, т.е. двое говорят, все в курсе.
Председатель сельсовета предлагал мне срочно явиться с паспортом для заполнения каких-то выборных документов, т.к. я была бессменным многолетним председателем избирательной комиссии.
Я недовольная поплелась к начальнику станции, ибо все паспорта персонала и особо важные документы по противопожарной инструкции хранились в несгораемом сейфе у начальника в кабинете.
Выдавая мне паспорт, он спросил, зачем надо и я, совершенно не помня о вчерашнем, брякнула: - Замуж пойду.
Подъехав к сельсовету, отметила странное кучкование народонаселения у крыльца. Зайдя внутрь, так же слегка удивилась обилию народа в обычно пустых комнатах.
Протиснувшись в кабинет председателя, вошла в открытую дверь. Навстречу поднялся со стула тот самый воскресный претендент на мое сердце, со словами:
- Ты вчера обещала, я пришел, жду тебя уже 2 часа. Ты пойдешь за меня замуж?
.Я уставилась в его глаза – взгляд твердый, уверенный и, черт возьми, такой зовущий.
И я вспомнила! Вспомнила, где я его видела – во сне. Пол года назад я была в отпуске дома и на Покров, по настоянию уже отчаявшейся мамы, чего-то там по бумажке прочитала перед сном. И мне приснился высокий мужчина, с усами, с невозможно синими глазами в синем кителе и в тельняшке, на руках были боксерские перчатки.
И в наступившей гробовой тишине я твердо сказала:
- Я пойду за тебя замуж, если на тебе сейчас надета тельняшка.
Он молча снял полушубок. На нем был темно-синий пиджак, а под ним шерстяная тельняшка.
Отступать было некуда. Началась процедура заполнения анкет, в которой под смех присутствующих мы выясняли как кого правильно зовут и фамилии друг друга.
На графе «какую фамилию буду носить после брака» я споткнулась, задумалась и вдруг спросила:
- У тебя есть боксерские перчатки?
Он оказался мастером спорта по боксу. Все, участь моя была решена и я пошла замуж.

[Мио]

Де жа вю

Приворожил.
Околдовал.
Слова, легчайшие, как дым,
Губами нежными шептал,
И крылья белые мои
Руками жаркими ласкал.

То сон иль явь,
Виденья ль свет?
От сладких слов горчат уста.
-То было, было! – лжет Луна.
И режет правду Солнце: - Нет!

[Мио]

Осень

Бывает, иногда, так больно,
что невольно
глаза сквозь радугу
и в горле тяжелый ком.
Укрою плечи
кружевною шалью,
свечу зажгу,
в бокал вина налью,
рубиново алеющей
звездою
и, может быть,
поговорю с тобою.
Мой голос
тебе нравился,
когда-то...
Ах да, опять луна,
наверно, виновата
в моей печали
об ушедшем лете...
А осень наступает
на рассвете,
когда лучи
безжалостно осветят
все уголки
души и тела,
и в зеркале отброшены
все тени,
что полумрак
заботливо скрывал.

Да, осень наступает
на рассвете...

[Мио]

Поцелуйщица

«... превеликою слыву поцелуйщицей...»
М. Цветаева.

Не притворщица, не разлучница –
Я известная поцелуйщица.
Целовалась я сорок тысяч раз,
Целовала я сорок тысяч глаз.
Как одни глаза – небо синь синей,
Как одни уста – зарей зорь алей.
Целовала я, миловала я
Сорок тысяч раз
и еще разок.

Не притворщица, не разлучница –
Я певунья, колдунья, придумщица.
Я спою тебе сорок тысяч раз,
Я сложу тебе сорок тысяч фраз.
Голос мой - в мире нет нежней,
Паутина слов – крепче нет цепей.
Обними меня, поцелуй меня
Сорок тысяч раз
и еще разок.

[Мио]

Про ландыши.

Поздняя вена. Иду мимо сплошного, высокого кирпичного забора и на меня накатывает оттуда аромат юности. Дохожу до резной чугунной ограды и заглядываю внутрь - целая поляна цветущих ландышей.
Память, стой, замри! То было счастье всепоглощающее, бездонное, до сих пор по эмоциональному состоянию ничем не перекрытое.

Я сибирячка, и после школы приехала учится в Самару (бывший Куйбышев), а на выходные приезжала к отцу в большое село Кинель-Черкассы, недалеко от Куйбышева. Там был небольшой военный городок с аэродромом. Дело было ранней весной.
Я, с подружками села в автобус, а через остановку в автобус зашли три молодых военных летчика. Конечно, молодость, весна, взгляды, улыбки... И тут кто-то из подружек говорит, что скоро ландыши расцветут, и я посетовала, что никогда не видела ландышей, у нас в Сибири они не растут. Попереглядывались, поулыбались мы с этими пилотами, но дальше дело не пошло, они, к нашему сожалению, через остановку вышли, а мы поехали дальше.
Прошло некоторое время, весна вошла в свою полную силу, зацвели ландыши. В очередной приезд к отцу, ранним ранним утром меня будит тетя и просит выйти на крыльцо, а надо сказать, что крыльцо у нас было высокое, купеческое, ступеней на десять. Я вышла и .... такого счастья больше не испытывала никогда в жизни - все крыльцо сверху до низу было усыпано ландышами даже еще в росе.
Соседка по дому рассказала, что на рассвете она видела трех летунов, которые несли в ведрах ландыши и раскладывали на нашем крыльце. Вот и все... Продолжения не было.
Осталось воспоминание беспредельного счастья и восторга. Потом все свои счастливые мгновения я сравнивала с этими ощущениями, ни одно не дотягивало до этой вершины. С тех пор ландыши стали моими любимыми цветами.

[Мио]

От Вчера и до Завтра,
От скалы до скалы,
На подмостках Театра,
На канате Судьбы
Я держу равновесие.
Меня Року не взять.
Говорю себе: - Здесь я,
Марш вперед! Не стоять!

И качается небо,
И бездонна земля…
Ничего еще не было,
А уж жизнь не моя.
Резко голову вскину:
Долу очи – не сметь!
Распрями гордо спину,
Приготовься взлететь!

[Мио]

Про Большую Любовь.

Начну издалека.
За неделю до моего рождения у мамы возникла непреодолимая прихоть – свекровин домашний свежевыпеченный хлеб. Была отцом дана срочная телеграмма: «Мама, Нина хочет твоего хлеба».
Просьба любимого сына, для матери закон. Хлеб был испечен и упакован. В качестве сопровождающего к хлебу была приставлена старшая внучка Валентина, дочь старшего сына Александра, только что окончившая 10ый класс.
Но где Сибирь, и где Волга? Решено было отправить Валентину самолетом. Для конца пятидесятых это было круто. Еще круче было то, что самолет был военный, т.к. дядя Саша был в то время большой шишкой в контрразведке.
Надо сказать, что Валентина была настоящей русской красавицей – золотистые косы ниже пояса, огромные зеленые глаза с мохнатыми ресницами, истинно русская стать павушки и своевольный упрямый характер.
Отправка ее в Сибирь в качестве сопровождающего хлебов, имела и еще одну тайную причину – разлучению ее с парнем, который по каким-то причинам, очень не понравился ее родителям, понадеявшимся на русскую пословицу: «С глаз долой – из сердца вон».
Провожать Валентину на военный аэродром вызвалась бабушка.
В самый последний момент, когда уже был захлопнут люк и самолет начал рулежку на взлетную полосу, бабушка категорично потребовала остановить самолет – она тоже полетит. Связываться в то время с контрразведкой никто не хотел, самолет был остановлен, бабуля была догружена к внучке и они благополучно, через несколько часов, долетели до места назначения.
Опускаю эпопею моего рождения и последующего крещения в тайне от отца, т.к. в то суровое и неоднозначное время, это могло кончиться для него очень печально: лишением работы и изгнанием из партии.
Так Валентина стала моей крестной матерью, кстати, комсомолка, а бабуля загостилась в Сибири до моего трехмесячного возраста, не оставляя без присмотра свое обширное хозяйства на Волге. Еженедельно отец возил ее на переговорный пункт для связи с сыном и передачи через него указаний по ведению этого хозяйства.
Наконец, бабушка отбыла в свою Самару, которую она до конца жизни никогда не называла Куйбышевым, а Валя осталась у нас.
Когда мне исполнилось полгода, отца неожиданно перевели в Норильск на доразведку никелевых месторождений, и мы все четверо переезжаем на Крайний Север.
Валентина, окончив курсы, пошла работать на строящийся медно-никелевый комбинат крановщицей.
Комбинат сей воздвигнут руками тысячи зеков и «врагов народа», которых после войны увеличилось во много раз, т.к. во «враги» попадали все, кто побывал в немецком плену.
И вот закрутилась у нашей Вали бешеная любовь именно с таким «врагом народа», к тому же старше ее лет на 17.
Никакие уговоры, увещевания, угрозы и обрисовка перспектив жизни с этим «врагом» моими родителями на нее не подействовали. Она собрала немудреные пожитки и ушла к нему в общежитие. Для укрощения строптивой был призван ее отец, который немедленно прилетел, наведя страх на все руководство молодого города.
Вражеский соблазнитель был немедленно отправлен на рудники подальше от города, а шофера, возившие руду на комбинат, строго проинструктированы на предмет перевозки молодой женщины.
Тогда Валентина из страха, что может быть увезена отцом силой, сбежала в тундру, где была через два дня подобрана оленеводами опухшая от слез и комаров, сильно простывшая, и привезена обратно в Норильск, где у нее началась горячка.
Стоя в больничной палате у кровати своей выздоравливающей, но не укрощенной Вальки, дядя Саша отпустил ее на волю: - Черт с тобой, живи, как хочешь, но знай, что дочери у меня больше нет!
Ромео был возвращен обратно на комбинат, им была дана отдельная комната в общежитии, и зажили они, наслаждаясь своим выстраданным счастьем.
Через какое-то время, Ромео, кстати, тоже Александр, был амнистирован и реабилитирован. Оказался он Героем Советского Союза с кучей орденов и медалей, военным летчиком, сбитым в конце войны и тяжелораненым, попавшим в плен.
Прошло 17 лет. Я, окончив школу, поступила в Самаре в институт и стала часто приезжать к бабушке в большое село под Самарой, куда к тому времени переселилась из Норильска семья Валентины и Александра, увеличенная на трех очаровательных дочерей.
В один из дней ранней осени тетка Наталья, мать Валентины, затеяла капитальный ремонт дома. Была ободрана до бревен старая штукатурка, набросана новая и проводилась последняя операция называемая шпорование – на высохшую штукатурку наносится тонкий слой глины, смешанной с конским навозом. При таком способе, никакие трещины для штукатурке уже не страшны. Эта операция была доверена Вале, как большому специалисту мастеру-штукатуру, что она и делала, стоя на столе и споро работая мастерком и деревянной гладилкой, руки при этом у нее были по локоть в этой глиняно-навозной смеси. Я в соседней комнате мешала сей раствор лопатой.
На дворе затарахтел мотоцикл и в комнату вошел ее муж с букетом полевых цветов. Боже, как же он был хорош в свои 52 года! Даже я, семнадцатилетняя дурочка, которой все кто старше 25ти казались глубокими стариками, даже я впадала в ступор, когда его видела. Трудно себе представить, как он выглядел 17 лет назад, мне казалось, красивее уже не может быть мужчина – мужество, красота, обаяние, искрометный юмор, доброта необыкновенная и неизъяснимая непреходящая нежность к своей жене.
Он подошел к стоящей на столе Вале, обнял ее за голые, уляпанные раствором ноги, и стал с тихим смехом целовать ее коленки, затем схватил на руки и закружил вокруг стола.
Она, высоко подняв грязные руки, чтоб не запачкать его, счастливо смеялась грудным смехом и прядь волос, выбившаяся из-под туго повязанного плата, вспыхивала золотом, попадая при кружении в косые лучи закатного солнца, льющегося в голые окна.
Я замерла в соседней комнате, боясь пошевелиться и спугнуть это чудо чужой любви.
Именно в тот момент я поняла, какой может быть Любовь и какие бывают у Счастья глаза.
Потом у Ахматовой встретила:
Конечно, мне радости мало
Такая сулила гроза,
Зато я случайно узнала,
Какие у счастья глаза…

P.S. Александр ушел в мир иной в 65 лет. Валентине не было еще и 50ти, но глаза ее потухли, из них ушла радость жизни. Через 1,5 года, она ушла вслед за ним, без особых болезней, без каких-либо видимых причин, говорили - "от тоски".

[Мио]

Про космонавтов.

12 апреля 1961 год. Космос. Гагарин. Всеобщий восторг и энтузиазм. Все дворовые игры свелись к одной – полету в космос. Все домашние чуланы, окрестные сараи, и помойки были напрочь очищены от металлолома для постройки космических кораблей.
Меня, как девчонку-соплюху и вообще девчонку, категорически не брали в космонавты, но я единственная девчонка, которая допускалась на корабль в качестве пассажира, и тому была веская причина.
Вскоре, после первого полета, стали по радио транслировать запуск кораблей и в каждом дворе, с раннего утра, происходил очередной запуск «Востока» или «Восхода» и раздавались сумашедше-восхительные фразы:
- Ключ на старт!
- Есть ключ на старт!
- Протяжка один!
- Есть протяжка один!
- Протяжка два!
- Есть протяжка два!
И так до: - Старт! И - «Поехали!».
И дальше: - 10 секунд - полет нормальный, 20 секунд – полет нормальный…
Вот тут наступал мой триумф!
Меня ставили на какое-нибудь возвышение и я четко, громко, захлебываясь от восторга, произносила фразу, которую ни один мальчишка точно повторить не мог ввиду ее непонятности:
- Тангаж рысканья вращенья – в норме!
Потом, в связи с полетом Терешковой, и большого космического опыта, я стала бессменным командиром корабля, сама набирала претендентов в космонавты и уже на правах командира, произносила все команды и эту волшебно-загадочную фразу.
Однажды, когда один очкастый умник попытался нам объяснить значение этой фразы, мы его поколотили, чтоб не задавался и не портил нам игру.

Редко встречаясь или перезваниваясь с друзьями детства, на вопрос «как дела?» обязательно кто-нибудь ответит:
- Тангаж рысканья вращенья – в норме!

[Мио]

Гитару
в руки
берешь
и, как – будто,
останавливаются
минуты.
Как
ласковый
зверь,
семиструнное
чудо
жмется
к тебе
и настройкой
мурлычет,
то басом
бакенщика
что-то покличет,
то прожурчит
родником
говорливым,
то птицей
речною
нестройно
крикнет.
И, вдруг,
голоса,
отголоски,
шорохи
сольются едино
в глубоком
вздохе
и… заплескалась
в круженье
волшебном
мелодия песни
твоей
совершенной.

Годы промчаться –
гривастые кони,
буду метаться
за счастьем в погони,
что-то, кого-то
забуду, быть может,
но не гитару твою.
Невозможно
тонкие пальцы
на струнах забыть,
как невозможно
тебя разлюбить.

[Мио]

Ода русской бане

Перефразируя знаменитое, хочу спросить: - Любите ли вы русскую баню, так, как люблю ее я?..

Процесс подготовки к ней, сама банная процедура и послебанье – древний ритуал очищение тела и души человека.

Даже если утро не балует хорошим настроением, то осознание того, что сегодня Баня! – придает радостные краски наступающему дню. И какие бы важные и неотложные дела не принес день, настроение практически ничем нельзя испортить.

- Ах, все неважно, ведь вечером – Баня!

И где-то в районе солнечного сплетения, трепещет радостный огонек ожидания чуда сопричастности с Вечностью.

И вот час Х наступил – баня готова, протоплена и выскоблена заботливыми мужскими руками.
По утоптанной тропинке в снегу бегом преодолеваю небольшое расстояние от дома до бани. Но мороз успевает щипануть обнаженное тело под накинутым банным халатом и голые ноги, всунутые в войлочные чуни. Рывок двери, и ныряю в духмяное яично-желтеющее нутро предбанника. Все – с себя! И вот Ева – пред чистилищем рая!

Баня лиственничная, отделанная внутри кедровым шпоном. Кое-где, на плашках выступает живица. Запах – с ума сойти – тайга на солнцепеке!

Первым делом в липовом ушате завариваю березовый веник с несколькими веточками полыни в нем, да не кипятком, а теплой водицей, чтоб при парке не облетел лист, пусть настаивается, ждет своей очереди.

Затем надеваю на голову войлочный колпак, чтоб «уши не завяли», поддаю на валуны каменки из липового же ковша и лезу на среднюю полку прогреваться и потеть.

По мере того, как каждая мышца наливается благодатным теплом, кожа покрывается бисеринками пота, которые сливаются в ручейки и, наконец, тело становится горячим, мокрым, жгучим и соленым. Этот процесс занимает 10-15 минут. Обмываюсь теплой водой и выскакиваю в предбанник отдышаться и заняться красотой.

Натираю себя смесью соли и соды – своеобразный пилинг, смываю – кожа – хан-атлас.
И снова в парилку. Пару ковшиков – на каменку. Захлебываясь обжигающим паром, уткнув лицо в ковш с холодной водой, растягиваюсь на вернем полке. И тут начинается главное действо бани – работа чудо-веника.

Вначале он проходит вдоль тела мелко и часто, едва касаясь кожи, как будто пробует меня наощуп, затем оценивающе поглаживает и по-хозяйски добродушно похлопывает и вдруг, резкие наказующие шлепки, которые тело воспринимает мазохистски-восторженно: - Еще! Еще! Все заканчивается обратным порядком – веник едва прикасается мелкой дрожью.

Окатываюсь ведром холодной воды и с остановившимся сердцем вываливаюсь в предбанник на специально оборудованную лежанку.
Когда сердце начинает стучать там, где ему положено от природы, а не в каждой клеточке тела, обмазываюсь с головы до ног жидким медом. Можно любым, но я больше люблю темный, почти черный гречишный, с горьковатым привкусом и запахом гречишного поля после дождя. Выражение: «сладкая женщина» - это сейчас про меня, сладкая и ароматная.

Когда мед, практически, весь впитался - время второго захода в парную.
Все повторяется заново, с той лишь разницей, что самостоятельно переворачиваться на полке уже нет сил, настолько расслаблена и безвольна, перекатывают, как полено.
В полубессознательном состоянии окатывают водой, в которой вымачивался веник, и выталкивают в предбанник.

Есть любители трех, четырех заходов в парную и купания в снегу. По-молодости баловалась, сейчас не рискую себя любимую бросать в такой экстрим.

Расстояние от бани до дома преодолеваю медленно, задумчиво паря над землей в духмяной смолисто-березово-полынно-медовой ауре.

Как в замедленной съемке, возлагаю не чувствующее тело на диван, и Душа отправляется на свидание с Вечностью – таинство неподдающееся описанию.

Когда сознание мелкими порциями начинает возвращаться в «набальзамированное» тело, начинаю замечать посторонние предметы вокруг.

Вот на подушке лежит женская рука – ничего себе, ручка вполне, изящный изгиб, маленькие пальчики, под прозрачной кожей запястья пульсирует крохотная синяя жилка… Ба! Так это же моя…
Сразу вспоминаю Шульженковское: - У Зины? Красивые руки? 35 ей? Это бред! У нее уже внуки!

Так, вернулась ирония, все в порядке, жизнь продолжается.

Дальше, сквозь опущенные ресницы, выхватываю движение чайного столика с дымящимся зеленым чаем, тонко нарезанным, истекающим соком, лимоном и сотовым медом. А еще дальше натыкаюсь на потемневший, влажно-зовущий, дерзкий мужской взгляд.

И из самых таинственных глубин стремительно поднимается маленький, ликующий, бесстрашный бесенок: - Богиня! Женщина! Желанна!

Вспоминаю своих дедулю с бабулей. Им было глубоко за 70, когда я, однажды, услышала разговор бабушки с товарками:

- Мой-то, старый дурень, сказился совсем, как только побанимся, так ему любовь подавай.
При этом она стыдливо опустила торжествующе-поблескивающие совсем молодые глаза, и девичий румянец окрасил старческие щеки.

Милые женщины!
Хотите быть всегда любимы, женственны, желанны – полюбите русскую баню!

[Мио]

Я

Я - дыхание утра,
Я - туман на рассвете,
Пряный запах полыни,
Что принес тебе ветер.

Солнца луч из-за тучи
Уроню на ладошку.
Я - в степи кобылица,
И домашняя кошка

Я строптива и страстна
И нежна без предела,
В гневе очень опасна,
А в любви – королева.

Я талантом богата
И душою прекрасна...
Если ты не спасуешь –
Приручаться согласна.